Матушка моя, урожденная в остзейско-польской дореволюционного бракосочетания семье, разумеется, евреев вежливо и стеснительно сторонилась, у нее, как у породистых немецких овчарок, была идеосинкразия на самый их запах, причем как ментальный, так и физический, а бабушка-тифлисская княжна, носитель живого великорусского дореволюционного господского языка и старорежимных манер, целых семьдесят лет умудрявшаяся вовсе не замечать СССР, как все нормальные люди, брезгующие смотреть на помойки, вообще не понимала, как можно приглашать евреев в дом, но отец евреев любил. Ну а с кем еще можно было поговорить, в самом деле? Грузинов, правда, он любил больше. Он даже русских мужиков любил, такой вот мой батюшка был демократичный и любвеобильный, а бабушка и матушка часто молчаливо ему за это глазами выговаривали - "опять ты привел еврея", "опять привел в дом русского мужика и пьешь с академиком-слесарем славянское народное варварское пойло". Я не принимал ни чью сторону, но позиции бабушки казались мне авторитетней и правильней, ибо мать моего отца, единственная из нашей семьи разговаривавшая на запредельно-инопланетном в позднем СССР языке погибшей России, могла остудить гуманистический пыл своего сына-поэта одной поднятой бровью, и он ее, бледнея, немедленно и почтительно, как и положено любящему сыну, слушался. Я пошел генетически и культурно в свою немку-мать и тоже чувствовал ментальный и физический запах в еврейских домах, и сам того вопиющего факта, что начал отличать евреев от грузинов и славян как собака по запаху, стеснялся. Чувствовал себя виноватым, а сделать ничего с собой не мог. Но ведь и поговорить же было больше действительно не с кем. Ну, почти. Вокруг была антропологическая пустыня. Русский, с которым мне впервые стало интересно разговаривать, носил вместо имени аббревиатуру БГ, зеркальную ГБ, а русских дореволюционного качества и языка, подобного русскому языку моей армянской бабушки из дореволюционного Тифлиса, я впервые увидел в лице сухоньких, но подтянутых восьмидесятилетних старичков и старушек в храме РПЦЗ в Копенгагене в 1989 году и встреча с ними и русской библиотекой при храме стали для меня шоком. Вроде великороссы, да еще и с русскими фамилиями, известными до революции, но ведь на вид и манеры стопроцентные немцы. Еще несколько лет спустя я встретил первых в своей жизни культурных белорусов и они тоже были "немцами". Удивительным образом те и другие физически не пахли ничем, а ментально именно немцами.
А евреи были "немцами для бедных", "немцами" позднего и нищего СССР, господами полусвета. С тех пор я уверился в мысли о том, что мечта каждого советского культурного еврея даже внешне выглядеть хоть наполовину довоенного качества "немцем". Но, разумеется, таковые не задерживались в Израиле с его праздничной семито-славянской демографией и добродушным арабо-мусульманским окружением, а переезжали оттуда в Германию или в североамериканские штаты.
